Иммиграция: новая проблема нового столетия - Мои статьи - Каталог статей - КИЕВСКАЯ ЮРИДИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ

КИЕВСКАЯ ЮРИДИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ

Воскресенье, 22-Дек-24, 23:44

Главная Регистрация RSS

Приветствую Вас, Гость

Меню сайта

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

[18-Апр-11]	[Мои статьи]
ДЕНЕЖНАЯ СИСТЕМА И ЕЕ ЭЛЕМЕНТЫ (2)

[15-Сен-12]	[Мои статьи]
Меры обеспечения иска. Тактика обоснования в судебном заседании (0)

[22-Июн-11]	[Мои статьи]
Коррупционная сделка является ничтожной (0)

[22-Янв-12]	[Мои статьи]
Китай изолирует адвокатов (0)

[18-Апр-11]	[Мои статьи]
"КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ" ЛУГАНСКА ВАЛЕРИЙ ДОБРОСЛАВСКИЙ (1)

[16-Май-11]	[Мои статьи]
Как воровался газ. "Лутри", "Межрайгаз" и другие (2)

[15-Сен-12]	[Мои статьи]
БАНДИТСКИЙ ПЕТЕРБУРГ-2. АДВОКАТ (1)

[23-Апр-11]	[Мои статьи]
Щодо форми правочинів (0)

[15-Сен-12]	[Мои статьи]
Криминальное право Франции и Германии (1)

[24-Май-11]	[Мои статьи]
Тендерный закон для цирковых мартышек (0)

Главная » Статьи » Мои статьи

Иммиграция: новая проблема нового столетия

С другой стороны, нередко миграцию порождала и хаотическая эволюция кочевых племен и народностей , социальные структуры и политическая система которых находились в стадии зарождения. Роль этих миграционных потоков также нельзя недооценивать; в то же время с развитием все более совершенных политических форм она постепенно снижалась: если в древнем мире покорение Египта гиксосами или неоднократные волны миграции, прокатывавшиеся по Индийскому субконтиненту, не говоря уже о постоянных вторжениях кочевников в Китай, были явлениями, вполне обычными, то "великое переселение народов" в IV-VI веках н.э. и монгольское нашествие в XII столетии стали практически последними примерами движений подобного рода в границах Евразии. В отличие от первого типа миграционных процессов, они не сопровождались распространением и закреплением новых социальных порядков; переселенцы или захватчики, даже приносившие с собой некоторые традиции, теряли связь с прежней родиной и, как правило, ассимилировались коренными жителями "покоренных" территорий. Между тем на протяжении XIX и ХХ веков формы миграционных процессов претерпели масштабную, если не сказать — беспрецедентную, модификацию — прежние два их типа уступили место качественно новым видам миграции. Становление новой стадии развития миграционных процессов совпало — и отнюдь не случайно — с периодом формирования в Европе первых элементов гражданского общества (civil society) и национального государства, которое правильнее было бы называть нацией-государством (nation-state, Etat-nation). Становление гражданского общества утверждало принцип личной свободы, и вопрос о смене места жительства решался отныне каждым человеком на основе его собственных предпочтений; образование наций-государств, не в последнюю очередь вызванное выстраданным стремлением добиться прекращения религиозных войн, усилило экономические мотивы миграции, в конечном счете сделав их наиболее существенными. И становление гражданского общества в Европе, и образование национальных государств определили границы отдельных стран континента, а также утвердили принципы гражданства; вслед за этим и появились сами понятия эмиграции и иммиграции, столь хорошо известные нам сегодня. К концу эпохи религиозных войн, вызвавших в Европе опустошение, сравнимое лишь с последствиями эпидемии чумы в XIV веке[1], миграция на континенте превратилась из спорадического передвижения людей в поисках сезонной работы или эпизодов бегства от войн и религиозных преследований в устойчивый и постоянный процесс. Многие европейские правительства в XVII-XVIII веках приветствовали иммиграцию и даже стремились предоставить иммигрантам некоторые привилегии, хотя и не всегда могли защитить их от возникавших то тут, то там вспышек насилия. При этом, однако, большинство мигрантов не покидало пределов Европы; освоение первых колоний в Америке и Азии оставалось делом государства, и бoльшая часть европейцев в этих регионах была вовлечена либо в военные операции против коренного населения, либо в поддержание торговых связей Старого и Нового Света[2]. Как отмечают историки, "на протяжении долгих трех столетий после открытия американских колоний туда направлялись лишь немногочисленные поселенцы"[3]; именно это вызвало потребность в насильственном перемещении в новые пределы рабочей силы, "счастливо" обнаруженной в Африке: если в XVI веке в Америку было доставлено около 900 тыс. африканских невольников, то в XVII веке — 3,75 млн., а в XVIII-м — около 8 млн.[4]. Не вызывает, на наш взгляд, сомнений и достаточно тесная связь между запретом работорговли в 1815 г. и последовавшим за этим резким ростом притока европейских иммигрантов в американские колонии. Хорошо известно, что первые значительные переселения европейцев в Северную Америку были вызваны религиозными и политическими гонениями в Европе: сначала во Франции, где в 1675 г. Людовик XIV отменил Нантский эдикт 1592 г., а затем в Шотландии и Ирландии, где обострились противоречия между местным населением и англичанами[5]. Однако к началу XIX века, когда масштабы иммиграции стали определять облик Соединенных Штатов, ставших к тому времени независимыми, "иммигранты чаще всего руководствовались экономическими мотивами, а закономерности развития рынка труда гораздо лучше объясняли динамику иммиграции, нежели проблемы, обусловленные войнами или политическими конфликтами"[6]. Проведенные экономистами и историками детальные расчеты показывают, что к середине XIX столетия величина средней заработной платы в большинстве стран Европы составляла от 35 до 55% тех доходов, на которые переселенцы могли надеяться в США[7]; при этом, разумеется, многих привлекали и политические принципы американского общества, утверждавшего идеи свободы и равенства. Несмотря на то, что основатели Соединенных Штатов не стремились к росту численности переселенцев (еще Дж.Вашингтон отмечал в своих письмах: "Я не расположен приглашать иммигрантов; хотя у нас и нет никаких законодательных актов, препятствующих их прибытию, я целиком и полностью выступаю против этого"), все новые и новые тысячи европейцев, ищущих свободы, прибывали за океан; характерно, что подавляющее большинство из них — не менее 85% — обосновывалось в северных штатах, и лишь немногие селились на юге, где процветало рабовладение[8] . К середине XIX века европейская иммиграция в США, самый масштабный из известных Новому времени миграционных процессов, стала одной из определяющих примет времени. Масштабы эмиграции из Европы на протяжении второй половины XIX и первой трети ХХ века трудно определить с достаточной точностью. Обычно исследователи начинают свои расчеты с середины 40-х годов XIX столетия, когда в большинстве европейских стран был установлен относительно строгий учет эмигрантов. Согласно различным данным, с 1846 по 1924 г. только крупнейшие государства Европы — Великобританию, Италию, Австро-Венгрию, Германию, Португалию, Испанию и Швецию — в поисках лучшей доли покинули по меньшей мере 43 млн. человек, причем более 75% из них перебрались в Соединенные Штаты[9]. Демографические потери Швеции за данный период оцениваются в 22%, а в Великобритании — в 41% населения[10]. Если рассматривать более продолжительный период, с 1846 по 1939 г., эксперты приходят к выводу, что в целом европейский континент покинуло за эти годы не менее 60 млн. человек, из них в США осели 38 млн., что составляет около ? всех иммигрантов[11]. Катастрофический отток населения из европейских стран можно, на наш взгляд, рассматривать в качестве одной из самых существенных причин последовавшего в ХХ веке экономического отставания Европы от Соединенных Штатов[12]. В самих США иммиграция породила бурный хозяйственный рост. Уже к середине XIX столетия в стране существовали большие сообщества ирландцев, шотландцев, французов, немцев, итальянцев, испанцев и даже скандинавов, в глазах которых "Америка, при сравнении с собственной страной, выглядела замечательно, [вследствие чего] всякий иммигрант, принявший решение стать американцем, очень быстро преисполнялся чувством патриотизма"[13]. Логично было бы предположить, что приток новых граждан не должен был нарушать сложившейся в Соединенных Штатах культурной среды. Однако даже несмотря на то, что от 84,9 до 97,5% иммигрантов, прибывших в США с 1846 по 1939 г., происходили из Европы[14], а в число десяти стран, поставлявших наибольшее количество переселенцев, помимо европейских государств, входили лишь Канада и Мексика[15], многие американцы к началу ХХ столетия стали с опаской относиться к складывающимся тенденциям. Во-первых, сами по себе масштабы иммиграции начали казаться угрожающими. Среднее количество приезжающих в течение года выросло с 14 тыс. человек в 20-е годы XIX века до 260 тыс. человек в 50-е годы и достигло за 1905-1910 гг. 1 млн. человек в год — показателя, не превзойденного вплоть до 90-х годов ХХ столетия[16]. С 1880 по 1920 г. доля американцев, родившихся за пределами страны, колебалась вблизи рекордных значений — от 13,1 до 14,7% общего населения Соединенных Штатов[17]. В эти годы даже без учета их прямых потомков иммигранты обеспечивали более 40% прироста населения США[18]. К 1910 г. около 75% жителей Нью-Йорка, Чикаго, Кливленда и Бостона были иммигрантами или их потомками в первом поколении[19]. Во-вторых, появились признаки изменения региональной принадлежности иммигрантов: если в 1821-1890 гг. 82% прибывавших происходили из Западной Европы, и лишь 8% — из стран Центральной, Южной и Восточной Европы, то в 1891-1920 гг. это соотношение составляло уже 25 к 64[20]. Начиная с 900-х годов усилилась и иммиграция из азиатских стран, нараставшая по мере освоения тихоокеанского побережья Америки, что ставило под угрозу идентичность США как страны с преимущественно белым протестантским населением англо-саксонского происхождения. Результатом стало ограничение иммиграции. Сначала принятый Конгрессом в 1882 г. закон (т.н. ChineseExclusion Act) запретил легальный въезд на постоянное жительство в США иммигрантам китайского происхождения, затем закон о правилах иммиграции ( ImmigrationAct) 1917 г. распространил это ограничение практически на всех выходцев из азиатских стран, а закон 1921 г. ввел временные квоты на въезд из большинства европейских стран, которые всего три года спустя, в 1924 г., были значительно снижены и с тех пор приняли постоянный характер[21]. Все эти меры стали провозвестниками качественно нового этапа американской иммиграционной политики, продолжавшегося до 70-х годов; отличия этого этапа от предшествующего были разительными: так, если за 1901-1910 гг. в США прибыли 8,8 млн. иммигрантов (что составляло в год 104 человека на 10 тыс. проживавших в стране), то в 1931-1940 гг. эти показатели упали до 528 тыс. человек (или до 4 человек на 10 тыс. жителей)[22]. Изменения в политике американских властей были определены законом Маккаррена-Уолтера от 1952 г., вновь предоставившим квоты азиатским странам, и подтверждены законом Харта-Селлера 1965 г., закрепившим отказ от принципа квотирования и сделавшим акцент на квалификации рабочей силы, а также на гуманитарных соображениях — таких, как воссоединение семей, предоставление политического убежища и защита беженцев. Эти меры привели к двум следствиям: во-первых, доля инженерно-технических работников среди иммигрантов выросла с 1% в 900-е до почти 25% в 60-е годы; во-вторых, число прибывающих из европейских стран сократилось, а из стран "третьего" мира — резко выросло[23]. Если в 50-е годы на Европу приходилось около 60% легальных иммигрантов, то к началу 80-х эта доля сократилась до 5%[24]. Основными поставщиками иммигрантов стали Латинская Америка и страны Карибского бассейна; на втором месте расположились государства Азии[25]. В середине 90-х среди 10 стран, выходцы из которых составляли наибольшую долю иммигрантов, уже не было ни одной европейской страны; среди них не было также и ни одного государства, имевшего продолжительную демократическую традицию[26]. К концу 80-х годов стало очевидно, что новый подход не привел к ожидаемым результатам. Масштабы иммиграции выросли: так, в 1995-1999 гг. она обеспечивала 36,2% прироста населения США[27], что было близко к показателям конца XIX — начала XX веков. При этом, однако, экономические мотивы, лежавшие в основе иммиграции, неизбежно обусловливали приток переселенцев прежде всего из стран с низким уровнем жизни (сегодня ВНП на душу населения составляет в Мексике 30% американского, а в большинстве стран Азии и Карибского бассейна не превосходит 15-20%[28]), где нет и не может быть широкого слоя профессионалов; поэтому не приходится удивляться, что к середине 90-х годов подавляющее большинство прибывающих было представлено низкоквалифицированными или вообще неквалифицированными работниками[29]. Более того; возникли и новые проблемы, обусловленные отчужденностью иммигрантов от остальных граждан. Около 27% иммигрантов, прибывших в США в 90-е годы, вообще не знали английского языка[30]; поэтому вполне объяснимы тенденции к формированию автономных этнонациональных сообществ, особенно значительных в таких крупных городах, как Лос-Анджелес и Нью-Йорк[31]. Согласно официальным данным, в 2000 г. "среднестатистический" белый американец проживал в районе, 83% жителей которого составляли белые; "среднестатистический" представитель национальных меньшинств — в районе, на 77% населенном такими же, как и он, представителями меньшинств[32]. При этом к концу 2000 г. в населении 7 из 12 крупнейших городских агломераций Соединенных Штатов — Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Чикаго, Хьюстона, Филадельфии, Сан-Франциско и Вашингтона — белых граждан было менее половины (на 30,8-49,6%)[33]. Иммигранты, составляющие ныне 9,5% жителей США[34], используют почти вдвое больше социальных пособий, чем коренные американцы, будучи (и это отмечается все чаще) ответственны за четверть всех совершаемых на территории страны преступлений[35]. Не следует, однако, полагать, что Соединенные Штаты являются сегодня единственной страной или регионом, социальный облик которого радикально меняется под воздействием нарастающей иммиграции. Из развитых стран ее последствий не испытывает, пожалуй, только Япония, где доля представителей иных национальностей не превосходит 0,6% населения[36]. В последние годы порождаемые иммиграцией проблемы остро ощущаются в Европе, традиционно служившей источником, а не мишенью, эмиграционных потоков. Сложность европейской ситуации обусловлена, с одной стороны, ее близостью к очагам перенаселенности на Ближнем Востоке и в Северной Африке, сочетающейся с беспрецедентным разрывом в благосостоянии европейцев и населения сопредельных государств (ВНП на душу населения в Северной Африке составляет 8-16%[37], а в Восточной Европе — 9-40%[38] общеевропейского показателя), и, с другой стороны, тем, что в отличие от американской, европейская идентичность традиционно основывается прежде всего на исторической общности судеб, а не на приверженности определенным идеалам. Последнее обстоятельство существенно ограничивает возможности формирования в Европе общества, способного разделять ценности мультикультурализма. Исторические тенденции развития иммиграции в европейские страны весьма сходны с американскими, с той лишь разницей, что активному притоку переселенцев из стран "третьего" мира, начавшемуся в 50-е годы, не предшествовал период ассимиляции представителей национальных групп, культурно, исторически и религиозно близких западноевропейцам, что было характерно для Соединенных Штатов на рубеже XIX и XX столетий (вряд ли найдется достаточно сходства между ситуацией в Америке и значительной, но сошедшей на нет уже к концу 80-х годов волной миграции из стран Южной Европы во Францию, Германию и страны Бенилюкса[39]). Быстрый рост иммиграции в Европу был обусловлен прежде всего распадом колониальных империй и неопределенностью статуса граждан новых независимых государств (так, например, алжирцы, родившиеся до получения страной независимости, de jure являлись подданными Франции и могли свободно пересекать границы метрополии[40]), а также экономической миграцией из стран Восточной Европы и Ближнего Востока. Кроме того, в 60-е и 70-е годы европейцы, испытывавшие заметную нехватку рабочих рук, не противодействовали растущей иммиграции[41]. Можно даже утверждать, что привлечение иностранных рабочих в этот период было логическим продолжением политики поощрения мобильности рабочей силы, инициированной принятыми в 60-е годы решениями о праве граждан любой из стран Европейского экономического сообщества работать в других входящих в Сообщество государствах[42]. Однако это имело те же последствия, что и либерализация иммиграционной политики в Соединенных Штатах в 60-е годы: если первоначально доля представителей иммигрантских групп в совокупной рабочей силе европейских стран превышала их долю в общей численности населения[43], то по мере старения первых переселенцев и роста числа детей и иждивенцев в их семьях положение изменилось. К середине 90-х годов в 8 из 12 стран Европейского Союза доля иммигрантов, активно вовлеченных в производительную деятельность, не достигала и 50%; европейцы вынуждены были с сожалением констатировать: "Мы звали работников, но вместо них приехали люди"[44]. Хотя так же, как и в США, в Европе иммигранты получают меньшую заработную плату, чем коренное население (в среднем от 55 до 70% за выполнение аналогичной работы[45]), безработица среди них вдвое превосходит средний ее уровень в стране пребывания[46]; как следствие, иммигранты в бoльшей степени зависят от социальных пособий и выплат, что усиливает негативное к ним отношение. К началу 90-х годов масштабы иммиграции в страны Европейского Союза оказались сопоставимы с показателями Соединенных Штатов: доля лиц, родившихся за пределами соответствующей страны, в населении ведущих государств ЕС — Германии, Великобритании, Франции, Голландии, Бельгии и Австрии — достигла 8-11% (максимальный показатель для Люксембурга составляет 34%, минимальные — для Испании, Финляндии, Португалии и Италии — 1,3%, 1,4%, 1,7% и 2,0%, соответственно)[47]. Доля иммигрантов в экономически активном населении варьирует между 0,9% в Италии, 1,0% в Испании и Финляндии, 1,3% в Португалии до 8,6% в Германии, и 9,9% в Австрии[48]. Вместе с тем следует учитывать, что в значительной степени иммигрантское население каждого из европейских государств состоит из граждан других стран ЕС, которые после принятия Маастрихтского договора de jure являются гражданами Европейского Союза (по состоянию на 1993 г. их "вклад" в иммиграционные потоки достигал в отдельных европейских странах 40%[49]). С учетом этого обстоятельства, 40,8% иностранцев в экономически активном населении Люксембурга превращаются в 4,0%, а средний показатель для ЕС составляет 2,9%, не превышая в Испании, Финляндии, Португалии, Италии и Ирландии 1%[50]. Между тем в этих цифрах, которые в США могли бы считаться более чем приемлемыми, находят отражение процессы, ставшие серьезным испытанием для стран Европы. Начиная с середины 80-х годов, в европейском общественном мнении складывалось желание сократить поток иммигрантов. Оно обусловливалось трудностями ассимиляции иммигрантов в европейскую культурную среду (в Европе они живут еще более обособленными сообществами, чем в США, и новые иммигранты направляются в те регионы, где численность их соотечественников и без того весьма велика: так, например, до 80% всех турков, живущих в ЕС, и 76% выходцев из бывшей Югославии проживают в Германии, тогда как 86% тунисцев и по 61% марокканцев и алжирцев — во Франции[51]). Это порождает националистические и шовинистические настроения среди самих европейцев. Наиболее острой проблемой становится распространение ислама, к которому сложилось весьма настороженное отношение, усугубляющееся тем, что мусульманское население в одних лишь Франции, Германии и Великобритании превышает 10 млн. человек[52], количество же мечетей и молельных домов выросло в Германии с 3 в 1969 г. до 1,5 тыс. в середине 90-х[53]. В конце 80-х годов европейские правительства начали ужесточать иммиграционную политику. В результате за 1991-1993 гг. приток иммигрантов из-за пределов 15 стран ЕС сократился вдвое, с 1,5 млн. до 790 тыс. человек в год[54], и достиг 680 тыс. человек в 2000 г.[55]; количество лиц, добившихся разрешения на проживание в странах ЕС в качестве беженцев, снизилось на протяжении 90-х годов в 4 раза[56]. Реализуя принципы Маастрихтского договора, власти европейских государств предприняли решительные меры, направленные на сокращение масштабов нелегальной иммиграции; сегодня общепризнанно, что жизнь нелегальных переселенцев в Европе намного сложнее, чем в Соединенных Штатах[57]. И хотя в 90-е годы за счет жестких ограничений на пути иммиграции в Европейский Союз были получены ощутимые результаты (согласно последним данным, в 2000 г. в ЕС прибыло лишь 20 человек на 10 тыс. проживавших в странах Союза[58], тогда как в США в среднем за 90-е годы этот показатель составлял 36 человек[59]), европейские лидеры, как показала встреча глав государств и правительств стран ЕС в Севилье летом 2002 г., продолжают считать совершенствование методов контроля над иммиграцией одной из приоритетных задач. И это понятно: хотя система социального обеспечения, поддерживающая приемлемый уровень жизни переселенцев, препятствует их откровенной маргинализации[60]; хотя процессы европейской интеграции, особенно в тех формах, которые они обрели после подписания Маастрихтского договора, серьезно расширяют политические права мигрантов[61]; хотя все это создает ситуацию, немыслимую в американских, например, условиях, когда легальные иностранные рабочие не слишком стремятся получить гражданство стран ЕС[62] — несмотря на все это, обеспечить устойчивое интегрирование иммигрантов в европейские общества оказалось невозможно. Представленная картина дает основание констатировать существенное отличие Европы от Соединенных Штатов в отношении к современным проблемам миграции. США сформировались как союз свободных людей, предназначенный для достижения определенной цели; напротив, европейские нации-государства сложились на базе исторической традиции, основанной к общности происхождения и территории. Американская культура открыта для встраивания в нее новых элементов; европейцы, напротив, дорожат каждым элементом своей культуры и стремятся к сохранению ее оригинальности. Радикальное ограничение иммиграции, сколь бы рациональным ни выглядело его обоснование, противоречит универсалистской американской идеологии; европейцы же "никогда не считали себя принадлежащими к иммигрантским странам, как это свойственно американцам", поэтому они не скованы подобными ограничениями. В то же время европейские политики долгое время "опасались критики слева и справа [и] не осмеливались публично обсуждать плюсы и минусы иммиграции"[63]. Если в США вокруг этой проблемы идут интенсивные (возможно, даже излишне интенсивные — по словам Д. Д'Сузы, он "неоднократно удивлялся тому, как много разговоров о расизме ему приходилось слышать, и как мало его проявлений отмечал он в реальной жизни"[64] — дискуссии), то в Европе эта исключительно важная проблема недопустимо долго замалчивалась. Результаты известны. Рубеж столетий отмечен небывалым взлетом популярности ультраправых партий во многих европейских странах. С 1995 по 2001 г. резко возросла доля избирателей, поддержавших эти партии на общенациональных выборах (так, в Дании Датская народная партия получила в 2001 г. почти 14% голосов против 10,5% в 1998-м; в Бельгии Фламандский блок собрал в 1999 г. 16% голосов против 14% в 1995-м; в Швейцарии Швейцарская народная партия обеспечила себе в 1999 г. поддержку 22% избирателей против 16% в 1995-м; наиболее громким, разумеется, стал успех Партии свободы в Австрии, собравшей в 1999 г. 27% голосов и проведшей своих представителей в правительство страны[65]). 2002-й год принес особенно примечательные "неожиданности": в конце апреля на президентских выборах во Франции лидер Национального фронта Ж.-М. Ле Пен, чья поддержка со стороны избирателей устойчиво росла на протяжении всех последних лет — с 3,4% в начале 80-х годов до 15% в 1995-м, — получил 16,9% голосов, опередив одного из фаворитов президентской гонки, действовавшего премьер-министра, социалиста Л. Жоспена, и вышел во второй тур выборов[66]. Лишь стихийное объединение левых и центристских сил помешало дальнейшим успехам Ж.-М. Ле Пена, потерпевшего во втором туре сокрушительное поражение от Ж.Ширака. В тот же период в Нидерландах консервативный блок П.Фортайна (жестоко убитого 6 мая 2002 г. менее чем за неделю до всеобщих выборов), выступавший с программой, включавшей в себя требования насильственной интеграции иммигрантов в европейскую среду, прекращения практики принятия беженцев и предоставления политического убежища гражданам других стран, победил в ряде ключевых регионов страны и сформировал вторую по численности депутатскую фракцию в парламенте[67]. Это событие померкло на фоне успеха Ширака; мы полагаем, однако, что эйфория по поводу поражения Ле Пена неуместна, так как основания для дальнейшего роста влияния националистических сил в Европе отнюдь не исчезли, а готовность демократических сил открыто обсуждать существующие проблемы не стала большей. * * * Что же следует из этого беглого взгляда на историю миграционных процессов? Мы полагаем, она свидетельствует о том, что в новом столетии Западу придется столкнуться с опасным вызовом, порожденным масштабной иммиграцией из стран "третьего" мира. Исторические условия, в которых этот вызов становится реальностью, весьма специфичны. Во-первых, современный Запад уже не способен к тем формам внешней экспансии, которые были освоены им в предшествующие исторические периоды. С отказом от сохранения (именно отказом от сохранения, а не распадом) европейских колониальных империй угасла тенденция к массовой эмиграции из развитых стран в направлении "третьего" мира. Важный урок истории заключается в том, что западные социальные порядки не были установлены ни в одной стране, где выходцы из Европы не составили устойчивого большинства населения[68]; они укоренились лишь в тех регионах, которые А.Мэддисон, один из самых оригинальных историков экономики, удачно назвал "пасынками" западной цивилизации (Western offshoots)[69]. Таким образом, первый из названных в начале статьи типов миграции представляется исчерпавшим свои возможности. Во-вторых, миграция с периферии к центру, столь хорошо известная прошлым историческим эпохам, обусловливается теперь осознанным индивидуальным выбором каждого переселенца. Жизнь в условиях чуждой среды он воспринимает как выживание; в этих условиях обе стороны — и мигранты, и коренное население — неизбежно стремятся скорее сохранять собственные традиций, чем усваивать чужие. Таким образом, исчерпывается потенциал и второго типа миграционных процессов. Следствием становится сегментация западного общества, чреватая его нарастающей неустойчивостью. Жертвы, понесенные народами Европы в борьбе за формирование наций-государств как стабильной формы, преодолевающей групповой принцип организации общества, могут в современных условиях оказаться если не напрасными, то, по крайней мере, не вполне оправданными. Сегментированные общества весьма распространены сегодня, но при всем желании их трудно счесть прогрессивными. И если Запад смирится с идеями мультикультурализма, это, на наш взгляд, будет означать начало упадка современных западных обществ. Сегодня проявления мультикультурализма нередко воспринимаются как одно из свидетельств прогрессирующей глобализации. США, провозгласившие себя нацией, "определяемой приверженностью принципам... свободы и равенства, и имеющей правительство, которое выражает волю граждан", считают, что привносимое иммиграцией культурное многообразие способствует их прогрессу[70] . Тем самым Америка отвергла выстраданное Европой понимание того, что "любое сообщество... имеет полное право определять условия, на которых оно готово принимать иммигрантов, как и право отдавать предпочтение собственным культурным традициям, ценностям и стереотипам"[71]. Проблема иммиграции столь важна сегодня именно потому, что в ней заключен гораздо более масштабный вопрос соотношения изменчивости и преемственности, вопрос о том, в какой мере допустимо пренебрегать одним в пользу другого. Он, конечно, всегда занимал философов и социологов; поэтому в следующей части статьи мы обратимся к методологическим аспектам проблемы иммиграции. Методологические аспекты "До тех пор, пока ведущие либеральные демократии — такие, как США и страны Европы — будут испытывать нужду в поставляемой извне дешевой рабочей силе, будет продолжаться и «перевернутая глобализация», когда периферия мигрирует к центру, что сопряжено с ослаблением резидентства, культурной идентичности и прав гражданства”. Сейла Бенхабиб, "The Claims of Culture", 2002 Во все времена миграция населения обусловливалась, прежде всего, его материальными потребностями, даже если она выглядела на первый взгляд следствием каких-то сугубо политических причин. Для самих переселенцев решение искать лучшей доли в чужих краях имеет личный, индивидуализированный характер, но философы и социологи стараются осмыслить это явление с более широких позиций, оценивая взаимодействие различных социальных систем. То, что для отдельного человека было проблемой интересов, для обществоведов становилось проблемой ценностей; неудивительно, что дискуссия вокруг этого вопроса продолжается уже несколько веков и с каждым десятилетием становится все более оживленной. В предыдущей части статьи мы показали, что на протяжении последних четырех столетий основные миграционные потоки, оказавшие серьезное влияние на тенденции мирового развития, либо порождались европейской цивилизацией, либо были направлены в главные центры западного мира. Вполне логично поэтому рассмотреть проблемы миграции в контексте взаимодействия западных и незападных ценностей, противостояния принципов индивидуализма, демократии, личной свободы и различных форм коллективизма и этатизма. Такой подход не означает, что в результате мы должны получить сравнительную оценку определенных социальных систем и сделать вывод о предпочтительности какой-либо из них; вместе с тем недопустимо, по нашему убеждению, закрывать глаза на то, что современная миграционная динамика со всей остротой ставит проблему если не конфликта цивилизаций, то уж во всяком случае их взаимодействия. Актуальность этой проблемы обусловлена тем, что любая социальная традиция является продуктом великой исторической преемственности, и любой человек ограничен в возможностях преодоления культуры, в которой он воспитан, поскольку ценности, обретенные в юные годы, практически не могут быть вытеснены из его сознания[72]. В силу этого любое общество может оставаться самим собой лишь до тех пор, пока обладает определенной культурной идентичностью, задающей вектор дальнейшего развития; в данном контексте научным и практическим содержанием наполняется вопрос, где пролегает грань, переходя за которую общество утрачивает возможность поддерживать традиции, определяющие его культурное своеобразие. Между тем именно эта проблема оказывается в центре внимания всякий раз, когда начинают обсуждаться вопросы, касающиеся современных миграционных тенденций. Основной проблемой, порождаемой миграционными процессами, на протяжении долгого времени считалось возникновение вследствие них этнически и национально неоднородного общества. Начиная с XVIII и вплоть до первой половины ХХ века социологи, воспитанные в европейской традиции, так или иначе, подобно Ж. де Местру, утверждали, что "нация не образуется из [простого] собрания людей", что "попытку думать иначе следует рассматривать как один из наиболее знаменательных примеров безумства"[73]. Дж.Ст. Милль считал, что "среди людей, между которыми нет чувства приязни, особенно если они читают и говорят на разных языках, не может возникнуть согласованных представлений, необходимых для образования институтов представительства", вследствие чего "пределы [ответственности] правительств должны в целом совпадать с национальными границами"[74]. Это положение подтверждалось отчасти практическим опытом европейской экспансии, в ходе которой общества, сходные в основных чертах с европейскими, возникли только там, где колонисты из Старого Света составили абсолютное большинство населения[75]. Все это означало, что политическое устройство, основанное на принципах либеральной демократии, возможно лишь там и тогда, где и когда люди "связаны общностью территории, исторического опыта, традиций и обычаев, равно как и складом мыслей и чувств"[76]. С этой точки зрения, многонациональные государства оказывались скорее исключением, чем правилом; стабильность в таких государствах могла, согласно подобным воззрениям, поддерживаться лишь военной силой, они считались несовместимыми с демократией. Этим, в частности, объясняется, почему отцы-основатели Соединенных Штатов резко осуждали иммиграцию из стран континентальной Европы в первые десятилетия существования США[77]. Для подобных воззрений были свои основания. Если исходить из того, что "демократия основывается на различных вариантах правления большинства, а это предполагает, что большинство — явление неустойчивое, и сегодняшнее меньшинство имеет возможность в свое время стать большинством"[78], то либеральная политика вряд ли должна учитывать интересы устойчивых социальных групп, которые образуются не в результате добровольного и осознанного выбора людей, а в силу иных причин, подобных расовым, половозрастным или связанным с вероисповеданием. Иначе окажется поставленной под угрозу идентичность западного общества, в основе которой лежит автономность индивидов, равенство прав всех граждан, составляющих общество, приоритет интересов каждого из них над интересами групп и классов. Между тем, сама природа этнических и национальных сообществ противоречит этим основам западной идентичности, ибо "идентичность этнических групп, в отличие от прочих, определяется по линиям разъединенности (by dividing lines)"[79]. Именно поэтому либеральное демократическое общество начинает терять "опору под ногами" в ситуации, когда оно "все сильнее ощущает себя состоящим из групп более или менее неискоренимого этнического характера"[80], а граница между большинством и меньшинством из подвижной превращается в устойчивую[81]. Опыт Соединенных Штатов Америки представляет собой уникальный пример попытки устроить жизнь общества вопреки подобным соображениям. В этом опыте можно видеть также попытку совершенствования гуманистических идеалов западной цивилизации. Однако в некоторых важных аспектах американский опыт означает не столько пересмотр традиционных ценностей, сколько полный отказ от них, и последствия такого вольного или невольного отказа крайне поучительны. В становлении Соединенных Штатов был элемент не только развития, но и отрицания европейской традиции государственности. В основу изначально был положен принцип политического и гражданского равенства, причем понимаемый формально и излишне, если так можно выразиться, прямолинейно. С одной стороны, граждане США получали права и свободы, немыслимые в то время в Европе; правительство не воплощало собой коллективную волю нации, а служило инструментом согласования индивидуальных интересов. С другой стороны, решительность, с какой были заявлены принципы индивидуализма и частной собственности, не укладывались в европейские традиции. В результате в США была принята "доктрина гражданства, уделяющая внимание исключительно политическим правам"[82]; в то же время эта доктрина открыто отказывала именно в политических правах неграм, составлявшим значительную часть населения Соединенных Штатов. Поэтому, пусть даже отцы-основатели США рассматривали "американскую республику как государство, действующее по законам просвещенного рационализма, [которому] суждено служить образцом для народов, вынужденных жить при более жестоких режимах"[83], американская идея изначально не удовлетворяла требованию всеобщности, обязательному с точки зрения равенства. Отчасти в качестве своеобразной "компенсации" этого недостатка американцы провозгласили, что гражданство определяется у них не принадлежностью к потомкам европейских переселенцев и не местом рождения, а приверженностью общим для американского населения ценностям. Еще на заре своей истории Соединенные Штаты "определяли себя как нацию, приверженную... принципам свободы, равенства и согласованного принятия решений... [Отсюда следовало, что] американские ценности "этнически анонимны" и должны дополняться привносимым иммиграцией культурным многообразием"[84]. Как в самые трудные для США дни отмечал Ф. Рузвельт, "принцип, на котором была построена и которым во все времена управлялась наша страна, предполагает, что принадлежность к ней не определяется и не определялась расовыми или наследственными [чертами]; хорошим американцем может быть всякий, кто верен этой стране и разделяет нашу приверженность свободе и демократии"[85]. Эти слова как нельзя лучше проясняют различие между национальной идентичностью, определяемой идеологическими соображениями, и идентичностью, порождаемой общей историей. С этой точки зрения их интересно сравнить со словами У. Черчилля, заявившего в знаменитой речи 1940 г. против запрета британской коммунистической партии, что гражданин, например, Британии, какие бы убеждения он ни исповедовал, не может оказаться не британцем. Развитие позиции Рузвельта логичным образом привело к положениям, согласно которым "те, кто отрицает американские ценности, суть не американцы "[86], и даже, более того, aнтиамериканцы [87]. Но так же логично и то, что свобода иммиграции (по крайней мере, провозглашаемая) стала одним из основных принципов функционирования американского общества[88]. Отличие американского и европейского подходов к проблеме иммиграции становится особенно актуальным, поскольку США выступают ныне признанным лидером западной цивилизации и потому ассоциируются с западными ценностями, равно как и порождают в других странах свободного мира стремление, порой весьма некритическое, следовать их путем. В контексте рассматриваемой проблемы требуют переосмысления понятия индивидуализма и толерантности . Казалось бы, описываемые ими явления общественной жизни имманентно присущи западной культуре, однако в американской социальной теории последних десятилетий их смысл оказался искажен вопиющим образом. Принцип индивидуализма предполагает, что как член общества каждый гражданин обладает равными с другими правами; отсюда следует, что, в отличие от любых действий, направленных на защиту и утверждение его собственных прав, он не может предпринимать попыток ущемления прав остальных граждан или объявления прав одних приоритетными по отношению к правам других. Граждане могут достигать своих индивидуальных целей как в одиночку, так и объединяясь в группы и союзы; важно, что характер деятельности этих групп определяется теми целями, которые ставят участвующие в них люди, а не теми качествами, которыми они обладают . Основанное на принципах индивидуализма, либеральное общество допускает и даже предполагает плюрализм, однако рассматривает его "и как саму суть, и как главный вызов демократии"[89]. Провозгласив свободу и демократию определяющими факторами национальной идентичности, отцы-основатели США формулировали всеобъемлющие принципы исходя из весьма специфических условий . Как отмечает М. Линд, освободившись от владычества британской короны в конце XVIII в., страна представляла собой продукт британской культуры и могла быть названа Английской Америкой; и даже когда в XIX столетии масштабная иммиграция из Старого Света превратила Соединенные Штаты в Европейскую Америку, она не изменила природы американского общества, формально восходящей к европейским политическим идеалам. Но только формально. К середине XIX в. европейские страны не были разделенными обществами, в то время как США сохраняли рабство и допускали невиданную этническую сегрегацию. На практически неразрешимый характер проблем, порождаемых этим обстоятельством, указывал еще Г. Мюрдаль, писавший в свое время: "Предвзятость и дискриминация со стороны белых определяли низкий уровень жизни, здоровья и образования негров, их несовершенные манеры и нравы. Это, в свою очередь, подпитывало предрассудки белых. Их предвзятость и условия жизни негров, таким образом, взаимно обусловливали друг друга"[90]. Как отмечает Н. Глейзер, "мультикультурализм — это цена, которую Америке приходится платить за ее неспособность или нежелание инкорпорировать в себя афроамериканцев на тех же принципах и в той же мере, в какой она уже инкорпорировала множество других групп"[91]. Успех работы "плавильного котла", превращавшего первые волны иммигрантов в "полноценных" американцев, породил и иную иллюзию. Поскольку "уникальность американского общества определяется, в отличие практически от всех иных обществ, тем, что оно основано на идеях, а не национальной культуре или этнической солидарности"[92], американские политики и социологи сочли возможным полагать, будто иммигранты стремились "не сохранять иные языки и культуры,.. а американизироваться как можно быстрее"[93]. Это предположение было излишним, поскольку большинству европейцев, прибывавших в Соединенные Штаты, вообще не надо было "американизироваться", коль скоро они и без того разделяли ценности демократии и свободы, на которых основывалась американская "нация". Так или иначе, к середине ХХ столетия в США сохранялось расово сегрегированное общество, мирившееся с культурным многообразием своих граждан, не способных быстро и безболезненно отказаться от традиций тех стран, из которых они произошли[94]. И хотя события 60-х годов, когда афроамериканцам были предоставлены все политические права, и значительные потоки иммигрантов устремились в Америку из стран "третьего" мира, существенно изменили психологию американского общества, многие качественно новые обстоятельства социального бытия в Соединенных Штатах по сей день трактуются в прежних, устаревших категориях. Толерантность американцев, которая нередко считается отличительным признаком их культуры, порождена спецификой исторического развития страны. Президент Дж.Буш-мл. в своей инаугурационной речи заявил: "Америка никогда не держалась на единстве рода или территории: мы сплочены вокруг идеалов, выводящих нас за пределы наших устоев, возвышающих нас над нашими интересами и вкладывающих в нас понимание того, что значит быть гражданином"[95]. Но именно сегодня становится ясно, что глубокое понимание сущности гражданства отнюдь не компенсирует утраты устоев и пренебрежения интересами. На протяжении периода, весьма длительного даже с точки зрения истории целой страны, Америка сознательно и целеустремленно строила качественно новую социальную реальность, и в процессе "перехода" к этой новой реальности становление собственной идентичности оказывалось не столь важной задачей, как само движение вперед. В результате в наши дни "Америка становится прибежищем разнообразных чужих культур; вместо нации, состоящей из индивидов, делающих свой свободный выбор, она оказывается собранной из групп, в большей или меньшей мере отмеченных неистребимыми этническими чертами. Догма мультиэтничности пренебрегает исторически сложившимися целями, заменяя ассимиляцию фрагментацией и интеграцию сепаратизмом. Она принижает единство и превозносит разнообразие"[96]. Толерантность в отношении к другим культурным традициям и представителям иных национальностей можно, разумеется, лишь приветствовать; не следует только забывать, что формирование национальной идентичности на этой основе принципиально невозможно. На наш взгляд, американцы попали в плен ими же созданной иллюзии. Убедив себя, что американская культура сформировалась в ходе смешения различных культурных традиций, а величие страны порождено в первую очередь единением представителей самых разных народов в борьбе за общие цели, американцы совершенно безосновательно, как мы полагаем, придерживаются мнения, будто простая экстраполяция сложившихся в прошлом тенденций адекватно показывает путь в будущее. Выше мы отмечали, что в XVIII — XIX столетиях европейские порядки установились в тех странах, где выходцы из Старого Света составили в конечном счете большинство населения. Как показало дальнейшее развитие событий, ни в одном регионе мира, за исключением (и то несколько условным) Латинской Америки, европейские порядки не были восприняты и глубоко укоренены, а стали ширмой, прикрывающей традиционалистские основы местных обществ. На протяжении вот уже более чем полутора столетий европейцы не становились доминирующей этнической группой ни в одной стране мира. Не вытекает ли из этого некая возможность логической инверсии? Не может ли случиться так, что превращение потомков европейских переселенцев в новое этническое меньшинство повернет историю вспять? Современная иммиграция не служит больше целям формирования единой общности — и в этом, на наш взгляд, состоит качественное ее отличие от прежних этапов в истории Запада. В конце XIX века один из работников службы социального обеспечения в Нью-Йорке записал в своем отчете о положении итальянской семьи, прибывшей некоторое время назад в Америку: "Пока не американизировались. Все еще готовят на итальянский манер"[97]. Сто лет спустя не возникает и речи об уважении культурных традиций Соединенных Штатов, иммигранты и их потомки могут ныне не знать государственного языка, а нередко не считают для себя необходимым соблюдать обязательные для самих американцев законы. Сегодня до 14% населения страны не говорят по-английски; испанский и китайский языки становятся в некоторых районах основными, а владение ими оказывается дополнительным основанием для приема на работу в муниципальные учреждения[98]; во второй половине 90-х участились случаи, когда судебные решения выносятся с учетом культурных особенностей подсудимого. Так, всей Америке стал известен прецедент, когда в 1996 г. в штате Висконсин судья Рамона Гонсалес, натурализованная мексиканка, оправдала иммигранта из Юго-Восточной Азии Сиа Е Ванга, обвиненного в растлении двух 11-летних девочек, на основании того, что "сексуальные контакты с молодыми девушками являются традиционной чертой азиатской культуры", и приговорила (!) его к бесплатному двухмесячному курсу изучения английского языка, что, как она считала, должно было способствовать его приобщению к американской культуре[99]. Американский мультикультурализм фактически подразумевает, что любой, "кто придерживается мнения о превосходстве западной цивилизации и культуры, кто считает христианство единственной истинной религией, представляется еретиком, причем опасным"[100]; между тем представители любого народа и приверженцы любой религии, определяя свою идентичность, так или иначе выделяют себя из массы других людей, полагая свои ценности в чем-то более высокими, а идеалы — более совершенными, и элемент превосходства неизбежно, пусть и в скрытой форме, содержится в любой национальной или религиозной идеологии. Современная Америка превращается в структурированное общество, теряющее способность к сохранению своей собственной идентичности. Отсюда следует, что она не имеет права говорить и действовать от имени всего западного мира . Проблемы иммиграции обострились в силу обретающей все большее признание концепции мультикультурализма, а также в связи с растущим у самих иммигрантов ощущением их собственного влияния. Во-первых, распространение идей мультикультурализма, принявшее в США явно гипертрофированный характер, приводит к глубокому кризису идентичности. Исходя из стремления облегчить иммигрантам инкорпорирование в американское общество, американцы пытаются придать бoльшую значимость неевропейским культурным традициям. Уже к середине 90-х годов в американских школах на изучение истории африканских и латиноамериканских народов отводилось больше часов, чем на изучение истории европейских стран[101]. Однако по мере укрепления диаспор исчезает согласие по вопросам трактовки истории, и среди иммигрантов возникает устойчивое мнение, что "нет общей американской культуры, на чем настаивают сторонники сохранения существующих порядков; есть лишь гегемонистская культура, насаждаемая под видом общей"[102]. Во-вторых, на смену тенденции к ассимиляции иммигрантов приходит их стремление к самовыражению именно в качестве членов тех или иных культурных сообществ. Особенно заметно это на примере афроамериканцев, боровшихся в 60-е и 70-е годы за равные права . С конца 80-х они, напротив, стали все более активно выступать за предоставление им специфических прав и возможностей; в 90-е годы в США вновь стали реальностью расово сегрегированные школы, на этот раз появившиеся в результате свободного выбора афроамериканцев[103]. Надежды на формирование культурно однородного общества, столь сильные в 70-е годы, угасли[104] , а представители меньшинств стали все более явно отторгать образ жизни белого населения, что воплощается даже в отказе от современного медицинского обслуживания и отрицании ценности высшего образования[105]. В-третьих, в новых условиях возникает реальная опасность модификации существующего политического порядка, если будут консолидированы действия множества этнических групп. Известно, например, что в ходе выборов 2000 г. кандидатура Дж.У. Буша получила поддержку во всех 10 штатах с наименьшей долей иммигрантов в составе населения, тогда как в 10 из 12 штатов, наиболее подверженных влиянию иммигрантов, большинство избирателей проголосовали за А. Гора[106]. По-видимому, впредь американские политики будут еще более активно заискивать перед людьми, которых незадолго до этого сами же сделали гражданами своей страны. На протяжении последних нескольких десятилетий система социального обеспечения в Соединенных Штатах из средства помощи малоимущим постепенно превращается в инструмент решения проблем меньшинств[107]; около 60% расходуемых на эти цели средств направляется на поддержку граждан африканского и латиноамериканского происхождения, составляющих менее 20% населения страны; при этом доля семей афро- и латиноамериканцев, находящихся за чертой бедности, лишь растет на протяжении последних 20 лет (у афроамериканцев этот показатель составлял 27,5% в 1978 г. и 26,1% в 1996-м; у латиноамериканцев — соответственно, 20,4% и 26,4%[108]). Ощущение неблагополучия, связанное с проблемами иммиграции, начинает находить отражение в общественном мнении. Как показывали проведенные в середине 90-х годов опросы, за снижение иммиграции с уровня в 1 млн. до менее чем 300 тыс. человек в год высказывались 70% респондентов, а за доведение ее до менее чем 100 тыс. человек — 54%, и эта поддержка была приблизительно одинаковой во всех слоях общества, не исключая даже афроамериканцев[109]. Опросы, проведенные в США в 2000-2001 годах, также свидетельствовали, что за двукратное (по меньшей мере) сокращение иммиграции высказывалось до 72% граждан[110]; неудивительно, что после террористических актов 11 сентября 2001 г. почти 92% опрошенных заявили о желательности резкого сокращения иммиграции, а 65% выступали даже за временное закрытие границ[111]. Отрицательное отношение к иммиграции нередко ассоциируется с проявлениями национализма и расизма, что дает огромное множество поводов для спекуляций. Именно поэтому важно методологически последовательно и убедительно сформулировать возражения против эскалации иммиграции в границы западного мира, отделив их от агрессивных заявлений националистического толка. Начать следует с наведения порядка в представлениях о правах человека, нередко трактуемых односторонне и с оттенком спекулятивности. Так, тезис о праве человека на свободу передвижения и выбор места жительства приводится обычно для обоснования неправомерности действий, ограничивающих иммиграцию. Безусловно, это право относится к числу фундаментальных. Однако свобода передвижения не означает свободы обретения гражданских прав; "следует четко разграничивать право пребывания и претензии на включенность в общество"[112]; любые аргументы, приводимые сторонниками свободы передвижения, "не принимают во внимание принципов гражданства: только принадлежащие к нации ( nationals ) обладают всеми правами и возможностями, равно как и исполняют всю совокупность обязательств, порождаемых статусом гражданина"[113]. Именно поэтому в европейских странах, где традиции нации-государства наиболее прочны, и где значительная доля иммигрантов не растворяется в массе граждан в ходе поспешной натурализации, сегодня "преобладает мнение о том, что вызываемая иммиграцией напряженность достигла неприемлемого уровня"[114]. Сторонники массированной иммиграции и открытости должны найти ответы на фундаментальный вопрос о том, почему права иммигрантов должны быть приоритетными по отношению к правам местных жителей или хотя бы равными им, и почему, например, все большая доля социальных пособий должна направляться в пользу тех, кто не принимал никакого участия в создании богатств, которыми они хотят воспользоваться? С позиций либерализма практически невозможно последовательно и непротиворечиво обосновать претензии иммигрантских сообществ на ту роль, которую они стремятся играть в политической и социальной жизни принявших их стран. Исторически любое общество, принимающее в свои ряды новых членов, обладало всем набором возможностей предоставлять им определенные права и возлагать на них соответствующие обязанности. Если же сложившаяся в обществе система ценностей размывается, это чревато ростом социальной напряженности и, в конечном счете, упадком самого общества, что в равной степени негативно скажется как на его исконных гражданах, так и на иммигрантах. Поэтому растет значение тех установлений и ограничений, которые обязательны для выполнения и соблюдения всеми, кто находится на территории той или иной страны — вне зависимости от того, является ли он ее гражданином, и, тем более, вне зависимости от его национальности, вероисповедания и культурных ценностей. Мы полагаем, что Запад подошел к тому пределу, за которым необходима новая редакция Декларации прав человека и гражданина. Обостряется также необходимость вернуть первоначальный смысл западных либеральных ценностей и критически взглянуть на всякого рода "совершенствования", столь модные в последние годы. Двумя фундаментальными принципами, определяющими облик западного мира, вновь должны стать принципы индивидуализма и демократии. В либеральной теории традиционно понятия "индивид" и "гражданское общество" считались комплементарными[115]; индивидами людей делала принадлежность к этому обществу, и они были равны друг другу именно как члены данного социального целого. Особые черты, присущие каждой конкретной личности, обусловливали возможность ее самореализации в различных сферах деятельности, и зачастую подобная самореализация требовала объединения людей в группы и ассоциации, что вовсе не противоречит идеалам индивидуализма. Вместе с тем требования, адресуемые обществу от лица индивида и мотивируемые его принадлежностью к определенной группе, резко противоречат либеральным принципам. Иными словами, группы могут и должны быть инструментом выражения в обществе индивидуальных стремлений; но сами стремления, обращенные к обществу как таковому, не должны порождаться принадлежностью человека к той или иной группе. Сегодня же, как отмечают многие социологи, "либеральное гражданское общество, созданное автономными индивидами, породило множество ассоциаций и групп, враждебных [принципу] автономности"[116]. Демократические инструменты, свойственные западному обществу, не могут эффективно функционировать в сегментированном обществе, состоящем из различных групп и ассоциаций, выдвигающих свои претензии к обществу в целом. "Либерализм не может предложить четкую концептуальную основу (framework) для плюрализма"[117]. Необходимо прийти к ясному пониманию, являются ли либерализм и демократия на деле, а не на словах, фундаментальными принципами западной цивилизации; соответствует ли этим принципам "пропорциональное представительство", на основе которого все чаще формируются органы местного самоуправления. Реальность такова (и она адекватным образом воспринимается большинством западного населения), что культуры, созданные различными народами, не столько являются равными , сколько обладают презумпцией равенства [118]; они не обязательно враждебны другим культурам, но, как правило, все же чужды им[119] . Мультикультурализм в том его виде, в каком он распространен сегодня в Соединенных Штатах, является, по сути, опасной демагогической идеологией, которую невозможно признать сколь-либо обоснованной до тех пор, пока ее "приверженцы неспособны объяснить... почему, коль скоро все культуры представляются равными, людские толпы не сносят пограничные шлагбаумы, стремясь на Кубу, в Ирак или Сомали"[120]. Соответственно, безосновательны и попытки подменить фундаментальные права человека правами, обусловленными его принадлежностью к определенной общности; "справедливость в отношениях между представителями различных культурных групп должна утверждаться во имя справедливости как таковой, во имя свободы, но не ради иллюзорного сохранения культур", a "распространению демократических принципов и утверждению равенства [следует отдавать предпочтение] перед поддержанием культурной самобытности"[121]. Именно поэтому восстановление либеральных принципов и основанное на них возрождение уважения западных обществ к самим себе мы считаем исключительно важными задачами, стоящими перед Западом в новом столетии. * * * Чем же обусловлены перекосы, допущенные Западом в выработке и реализации современной иммиграционной политики? Во-первых, масштабное проникновение иммигрантов в пределы западного мира произошло за достаточно короткий по историческим меркам период времени, что позволило аналитикам рассматривать этот процесс как однородный, не проводить различий между его отдельными этапами . Приходится признать, что западные социологи оставили без внимания даже то очевидное обстоятельство, что миграции XVIII и XIX веков фактически не были миграциями в западный мир из-за его пределов, а представляли собой движение населения между Европой и Америкой, воспринимавшейсякакпорождение самой Европы. Поэтому рассмотрение происходящих ныне процессов с тех же позиций, с каких рассматривались миграционные явления прошлых столетий, представляется нам неправомерным, оно не позволяет выявить важнейшие особенности иммиграционных процессов, обусловленные их мультиэтническим и мультикультурным характером. Во-вторых, негативное отношение к иммиграции, которое разделялось большинством европейских философов XVIII и XIX веков, считавших нацию-государство естественной политической формой организации общества, сегодня пересматривается скорее по чисто идеологическим, нежели рациональным соображениям. Идеология мультикультурализма выглядит своего рода извинением западной цивилизации перед другими народами за ее уникальное положение в современном мире. Это, однако, радикально противоречит базовым принципам либеральной теории и индивидуализма, на которых и основывалось возвышение западного мира. Продолжая проповедовать стремление к личным успехам и гордость ими на индивидуальном уровне, западные теоретики отказываются признавать значимость этих факторов на уровне наций и народов. Между тем отказ от исторической идентичности западного мира происходит сегодня в одностороннем порядке; на протяжении последнего полувека незападные цивилизации лишь укрепили свою идентичность и сегодня гораздо настойчивее, чем прежде, противопоставляют ее западной. Создание анклавов незападной культуры в пределах западных обществ, к чему в принципе и приводит распространение идеологии мультикультурализма, серьезно диссонирует с явным отсутствием аналогичных западных анклавов в незападном мире. Разумеется, остановить развитие миграционных процессов в современном мире невозможно. Но это лишь усиливает необходимость критически осмыслить опыт иммиграции последних десятилетий, беспристрастно оценить соответствие ныне распространенных концепций фундаментальным принципам западной социальной философии, прийти к четкому пониманию того, что любой человек, будучи принят тем или иным обществом, не имеет оснований требовать от него обеспечения своих прав, не принимая на себя строго определенных обязанностей.
1 2 3 4 5 Категория: Мои статьи \| Добавил: karacut (19-Окт-12)
Просмотров: 4567 \| Рейтинг: 0.0/0