1. Эффект «троянского коня» 

Речь здесь пойдет не о компьютерных вирусах типа «Троянский конь», «Троянец» (Trojan horses), а о некоторых проблемах перевода юридических текстов с учетом украинских реалий. Впрочем, в некотором метафорическом смысле слова и о вирусах тоже. Некоторые примеры неправильного перевода (я на них укажу ниже) могут причинить вред не меньший, чем вирус, запущенный в просторах всемирной Сети каким-нибудь компьютерным «гением» с архитектурой интеллекта, не сильно отличающейся от Pentium’а, и полным отсутствием центрального этического процессора — совести.

«...Показания [Нюрнбергскому трибуналу] давал Геринг Г. Переводила их очень молоденькая переводчица. Она была старательной, язык знала хорошо, и на первых порах все шло гладко. Но вот Геринг употребил выражение «политика троянского коня». Как только девушка услышала об этом неведомом ей коне, лицо ее стало скучным. Потом в глазах показался ужас. Она, увы, плохо знала древнюю историю. И вдруг все сидящие в зале суда услышали беспомощное бормотание: «Какая-то лошадь?! Какая-то лошадь?..». Смятение переводчицы продолжалось один миг, но этого было более чем достаточно, чтобы нарушить всю систему синхронного перевода. Геринг не подозревал, что переводчик споткнулся о троянского коня, и продолжал свои показания. Нить мысли была утеряна. Раздалась команда начальника смены переводчиков: «Stop proceeding!». Напротив председательского места загорелась, как обычно в таких случаях, красная лампочка, и обескураженную переводчицу тут же сменила другая, лучше разбирающаяся в истории». (Полторак А.И. Нюрнбергский эпилог. — М., 1966.) 

В юриспруденции, где, как известно, иногда имеет значение не только слово, но и запятая (пресловутое: «казнить, нельзя помиловать»), вред, причиненный некачественным переводом, может быть весьма существенным. Причем вред может быть не только эстетическим, хотя и стиль переводного текста может просто раздражать. 

Проблема юридического перевода, помимо всего прочего, состоит в том, что терминология отражает особенности правовой системы страны (это очевидно). Еще одна особенность состоит в том, что и внутри национальной системы юристы выработали специфический язык и даже стиль, который трудно понять не только юристу или переводчику из другой страны, но и обычному человеку, проживающему в данной «юрисдикции». Как верно заметил английский юрист Роджерс У., «если текст краток, ясен и может быть истолкован только определенным образом, автором этого текста явно был не юрист» (Rogers W. The lawyers talking. 6 Will Rogers weekly articles 243, 244 (1935)). 

Чтобы не ходить далеко за примерами, возьмем слово, использованное мной в предыдущем предложении. Jurisdiction в английском языке означает, помимо известного нам: компетенция, полномочия (суда и т. п.), и чисто географический фактор — территория, например, штата. Американский юрист может сказать не только «court’s jurisdiction» («компетенция суда»), но и, к примеру: «In this jurisdiction the rule does not apply» («В этом штате данное правило не применяется»). Не знакомый с такого рода нюансами переводчик может в последнем случае выдать нечто невразумительное (ср. «троянский конь»). 

Вернемся, однако, к высокому праву. Творческая переработка чужого правового опыта основывается на неточном, а порой просто неизвращенном понимании соответствующих (точнее, именно несоответствующих!) институтов. Возьмем для примера то поднимающуюся, то спадающую волну бесконечных дискуссий по поводу введения на Украине суда присяжных, который, кстати, предусмотрен Конституцией нашего государства, но, как у нас принято, ограничен сакраментальной ссылкой «в соответствии с законом», которого нет. В ходе бесконечных дебатов теоретиков и практиков выдвигается и такой довод как «непрофессионализм простых людей». При этом упускается из виду (точнее, пропонентам это неизвестно), что непрофессионализм суда присяжных отнюдь не недостаток, а неотъемлемый атрибут этого института. Невозможно спорить о том, хорош или плох этот атрибут. Изъяв это свойство суда присяжных, вы получите нечто совершенно другое — коллегию судей. 

Следовательно, абсурдно утверждение, что минус жюри в том, что присяжные «не понимают», так как непрофессионалы. Жюри по определению — собрание непрофессионалов для решения вопроса факта (не права). И, следуя формальной логике, утверждать, что «жюри — это плохо», потому что они непрофессионалы, все равно что сказать: жюри — это плохо, потому что... это жюри. 

Таким образом, перевод слова jury (жюри присяжных) мало что говорит истинному профессионалу, а не дилетанту от права. В высшем смысле — вне рамок телевизионного сериала или очередной бразильско-мексиканской драмы — он просто бесполезен. Чтобы действительно понять (а уж потом перенять, если на то есть воля), нужно усвоить систему англосаксонского права целиком, а не по англо-русскому словарю (любой толщины и веса), необходимо понять это чужое право со всеми его подводными течениями и надводными институтами. «Чтобы объяснить соломинку, пришлось бы разобрать на части весь мир», — сказал французский писатель Р. де Гурмон. Чтобы ввести суд присяжных на Украине, нужно ввести юридическое мышление почтенного английского барристера и судьи (фигуры, несопоставимой по статусу в обществе с украинским аналогом) с его пониманием святости процедуры как таковой. (Как говаривал один острослов, лучший способ изучить английский — родиться в Англии.) 

Приведем еще несколько таких культурно-юридических реалий, наиболее часто ставящих украинского юриста (как юриста все же «континентального») в терминологический тупик. 

Прокурор (attorney; prosecutor). Сколько-нибудь прямого соответствия с украинским прокурором ни американский, ни тем более британский прокурор не имеют. Чего стоит одно только совмещение постов министра юстиции и генерального прокурора (атторнея) в США. Или весьма скромная роль прокурора в так называемом общем надзоре прокурора. Еще хуже ситуация с понятием «МВД». Украинская «силовая структура» (кстати, эвфемизм совершенно в духе Дж. Оруэлла: сочетание, не имеющее смысловой ценности) никак не сопоставима с МВД США (Department of the Interior). Последнее занимается вовсе не борьбой с преступностью, а... защитой природных богатств и наблюдением за их правильным использованием, управляет национальными парками, следит за соблюдением законов в лесном и охотничьем хозяйстве, рыболовстве. Специфическая функция этого министерства — защита интересов коренных жителей Америки, индейцев. Поэтому прямой перевод сочетания «Министерство внутренних дел США» вне контекста не несет информации и, более того, вводит в заблуждение. 

Американскую концепцию plea bargaining можно перевести как «переговоры с обвиняемым о заключении сделки (!) о признании вины». Одним из условий такой сделки может быть признание вины хотя бы по одному преступлению в обмен на снятие отдельных — наиболее тяжких пунктов обвинения. Кроме того, сторона обвинения может взять на себя обязательство высказаться в суде о смягчении приговора (большинство уголовных дел). Как видим, «царица доказательств» в данном случае не воспринимается американцами как исчадие империи зла в лице Генпрокурора СССР Вышинского А.Я. 

Но такому либерализму (вообразите: официальная сделка с обвиняемым!) есть рациональное объяснение. Американское процедурное право дает арестованному столько гарантий («правило Миранды»), что собственное признание полагается добровольным, поскольку процедура соблюдена. Строгое следование процедуре (суды отметают незаконные аресты, ссылаясь на принцип ex injuria jus non oritur) дает возможность полагаться на признание вины, что ускоряет и упрощает судопроизводство без ущерба для правосудия. Сравнение с порочной и преступной оте чественной системой выбивания признания или практикой навешивания «висяков» на обвиняемого в обмен на смягчение приговора в суде здесь совершенно неуместно. Во-первых, американская «сделка о признании вины» является сделкой в прямом смысле этого слова, тогда как доморощенные «переговорщики», договариваясь с обвиняемым, грубо нарушают закон. Во-вторых, повторю, процедурные гарантии (due process) самооговора в США настолько сильны (а процент оправданий именно на таких процессуальных проколах) настолько высок, что использовать институт «сделки о признании вины» в противозаконных целях трудно. 

Принципиально непереводимым вне контекста является и понятие «перекрестный допрос» (cross-examination). Для состязательной системы концепция перекрестного допроса естественна, для системы так называемого досье это явление просто не имеет смысла: здесь нет, строго говоря (как и следует говорить в контексте уголовного процесса), свидетелей обвинения или защиты. Поэтому для читателя (зрителя), незнакомого с особенностями англо-американской уголовной процедуры, это сочетание не несет никакой новой информации. 

Многие двуязычные словари дают перевод понятия американского права notary public как «государственный нотариус». Между тем переводить notary public таким образом — все равно что изобретать термины типа «государственный полицейский» или «государственный военный» в том смысле, что предложенное словосочетание совершенно не отражает содержание оригинального понятия. Полностью теряется смысл при внешне совершенно точном переводе отдельных составляющих (notary — нотариус, public — государственный). Более того, в данном конкретном случае смысл перевода в определенной степени прямо противоположный. Точно так же, как «публичный нотариус» (именно такой перевод более близок оригиналу) «не имеет ничего общего с нотариусом во Франции», как пишет Давид Р., украинское «государственный нотариус» никак не может быть адекватным переводом notary public (Давид Р., Жоффре-Спинози К. Основные правовые системы современности. — М., 1997. — С. 293). Хотя бы по той причине, что последний может не быть юристом, состоять на службе у государства и вообще, как отмечает Давид Р., «иметь какие-то особые способности». Согласно Random House Legal Dictionary (New York, 1996), это «лицо, уполномоченное государством принимать присяги, заявления, удостоверять подписи и совершать иные формальности, связанные с юридическими документами и действиями». 

Этот ряд можно продолжить: не поддаются (или поддаются чрезвычайно приблизительному переводу) такие понятия, как tort (~ деликт), вина, privacy (~ частная жизнь) и многие другие. Встречаются и просто казусы. Известное «правило Миранды» (немедленное и обязательное объявление задержанному его безусловных прав) было однажды переведено как «правление Миранды» (очевидно, королевы); «court marshal» — как «судебный маршал»; обладатель американской степени JD был причислен к когорте «докторов наук» несмотря на то, что это — первая юридическая степень, равная бакалавру права; в биографии блюзовой звезды 40-х Билли Холидей приговор в виде probation, назначенный ей судом за чрезмерную страсть к наркотикам, был прямо переведен как «пробный» (!) срок, а не условное осуждение и т.п. 

Особая языковая специфика Украины (чего там скрывать), де-факто двуязычие населения делает затронутую здесь проблему столь же (если не более) актуальной именно в контексте русско-украинского перевода. Собственно за написание этой статьи я взялся после того, как ржание «троянского коня» в тексте одного научно-практического комментария к Гражданскому кодексу Украины (ГК) стало совсем уж бесцеремонным. 

2. Мимо смысла: ничтожность никчемности 

На Украине положение с переводом осложняется тем, что юридические тексты де-факто (а не на бумаге) существуют на двух языках. Как говорил виднейший американский юрист, член Верховного суда США Холмс О.У., «право живет не логикой, а опытом». В этом смысле украинское право живет фактически в двух вариантах. К чему приводит такое «житие», можно проиллюстрировать следующими примерами. 

В одном издании, претендующем на статус фундаментального научно-практического комментария к ГК (во всяком случае два увесистых «кирпича» создают такое впечатление), часть 8 статьи 1109 изложена в такой редакции переводчика: «Если в лицензионном договоре об издании или другом воспроизведении произведения вознаграждение определяется в виде фиксированной денежной суммы, то в договоре может быть установлен тираж произведения». 

Даже если читатель не является ни переводчиком, ни юристом, но хорошо владеет логическим аппаратом, он заметит явную несуразность. Не грех здесь привести такую литературную аналогию: «Вахтер у всех посетителей требовал документ, но если такового не оказывалось, пускал и так» (Ильф И., Петров Е. «12 стульев»). Можно ли в лицензионном договоре устанавливать тираж произведения, если вознаграждение определяется не «в виде фиксированной денежной суммы»? Ответ очевиден — да. Следовательно, как в первом, так и во втором случае возможно указание тиража. Тогда приведенная часть 8 статьи 1109 ГК представляется совершенно никчемной (кстати, об этом понятии — отдельный разговор) ввиду явной логической тавтологии: если можно входить с пропуском и без пропуска, не нужно отдельно указывать второе. 

В чем же дело? В троянском коне. Положив на полку (самую дальнюю) перевод, возьмем единственный (и это слово создает проблему в юридических текстах, как мы покажем ниже) официальный текст ГК. Итак, читаем: «Якщо в ліцензійному договорі про видання або інше відтворення твору винагорода визначається у вигляді фіксованої грошової суми, то в договорі має бути встановлений максимальний тираж твору». 

Всего лишь одно слово — и изменились не только оттенки и нюансы (Бог с ними, с оттенками). Радикально изменился смысл самой нормы. Русский вариант текста представляется бессмысленным, да что там — является таковым. Оригинал абсолютно адекватен, так как отражает замысел законодателя защитить автора от произвола издателя. Излишне говорить, что это совершенно недопустимо, когда росчерком пера переводчика модифицируется закон. Фундаментальность 2-томного талмуда тем же росчерком сводится к нулю, подзаголовок следовало бы переделать с «научно-практического» на «научно-популярный» комментарий ГК. 

В другом «русскоязычном» ГК читаем часть 1 статьи 27: «Сделка, ограничивающая возможность физического лица иметь не запрещенные законом гражданские права и обязанности, является никчемной». 

В оригинале: «Правочин, що обмежує можливість фізичної особи мати не заборонені законом цивільні права та обов’язки, є нікчемним». 

Переводчики ГК упорно используют «никчемный», «никчемность» в соответствующих положениях Кодекса (статьи 215, 216 и др.), хотя соответствие здесь как раз совершенно отсутствует. Открыв толковый (во всех смыслах слова) словарь русского языка (того же Ожегова C.), неленивый издатель увидит, что русское слово «никчемный» имеет достаточно отдаленное отношение к украинскому «нікчемний». В первом случае синонимами являются: излишний, лишний, бесполезный, ненужный. Во втором — «такий, який не має (юридичної) сили, не створює прав та обов’язків». Переводом же слова «нікчемний» в юридическом тексте является именно «ничтожный» (то есть не имеющий силы, не существующий де-юре), а вовсе не в самом деле никчемное для ГК и совершенно неуместное «никчемный». Такого рода слова вообще органически чужды любому юридическому тексту вследствие их амбивалентности, абсолютно субъективно-неопределенного наполнения. 

Впрочем, в документах декларативного характера эпитеты и метафоры применимы. Можно ли вообще употребить в юридическом документе слово «никчемный» (в смысле «ненужный») или, допустим, «тонкая мозаика», «ужас», «будущие поколения» и т.п.? Можно, если речь идет о Программе КПСС, постановлениях ЦК той же партии (в свое время вполне юридических документах) или, скажем, ЖК УССР («претворяя в жизнь», «невысокая плата за квартиру» и т.п.), а также в различного рода преамбулах («воля народа», «данный Богом», «стремясь» и т.п.). Используются такие выражения в так называемых мягких нормах (soft law) международного права, например, в Уставе Международного уголовного суда читаем пассаж о «тонкой мозаике» международных отношений. 

Однако то, что позволено в soft law, недопустимо (никчемно!) в национальном hard law. Отсутствие такого «нормативного чутья» часто подводит переводчиков украинских законов, как и их составителей. 

Случаются казусы и другого свойства. Читаем в газетных колонках юристов сообщениях: «Правочин — это действие, направленное на…» (далее следует классическое определение сделки). Такая смесь вносит путаницу в головы неискушенных читателей, так как создается впечатление, что «правочин» — это не сделка, а некое особое правовое явление. (О некоторой пользе такого «коктейля» см. ниже.) 

Читаем в ином издании: «Генпрокуратура уже возбудила уголовное дело в связи с событием [фосфорная катастрофа в июле 2007 года] — почему такой груз, помеченный в документах как небезопасный, сошел с рельсов…» (Газета по-харьковски. — 2007. — № 29 (37)). 

Здесь имеем дело с угловатой попыткой «кальки» с украинского «небезпечний» (по-русски «опасный»). Действительно, «безпечний» означает по-русски «неопасный», «безопасный», но это вовсе не значит, что «небезпечний» переводится на русский язык невразумительным и, я бы сказал, игривым: «небезопасный». Мы же не переводим «вогненебезпечно» как «огненебезопасно», а «огнеопасно». Слова «опасно» и «небезопасно» для чуткого к оттенкам уха имеют ясно различимые нюансы: в первом — мы слышим однозначное «опасность», во втором — дипломатичный, туманный намек на возможность некой гипотетической опасности. (В качестве аналогии сравним, например, «противоречивый» и «небесспорный»). В качестве оправдания своего, возможно, излишне скрупулезного филологического анализа частного случая можно было бы привести целый ряд примеров, когда нюансы человеческого восприятия имели значение — от гибели «Титаника» до Чернобыля. Зафиксированы случаи авиационных катастроф, произошедших из-за банального непонимания пилотами (или диспетчерами) друг друга (up или down для воздушного судна жизненно важно). 

Итак, в юриспруденции иногда сказать «почти то же самое» недостаточно. Последствия неправильного перевода недостаточной аутентичности текстов, извинительные в кинематографе или же в академической среде, могут быть весьма неприятными, а порой, как показывает практика, просто скандальными. 

На международной конференции, рассказывает очевидец, один российский ученый решил рассказать англо-американским коллегам о передовой роли русской интеллигенции — вечной теме российских интеллектуалов. При этом ученый использовал слово intelligence, Russian intelligence и т.п. После серии спичей о роли «рашн интеллидженс» иностранные собеседники стали сторониться апологета русской... разведки. Именно так в данном контексте поняли эти слова англоязычные коллеги. А то, что имел в виду россиянин, в английском языке имеет название intelligentsia. Кстати, слово это — «калька» с русского, так как англосаксы не имеют собственного слова для такого чисто русского явления как интеллигент. Слово «интеллектуал», как наиболее близкое к нему, не передает точного смысла русского понятия (при условии, что русская интеллигенция сама знает этот смысл). Историй такого рода, частью слегка отретушированных любителями лингвистических казусов, довольно много. 

Практическое же право требует максимально полной аутентичности, как пишут в международных документах. Но возможно ли это? В некоторых случаях полная передача смысла безо всякого ущерба возможна. Однако юриспруденция вообще отличается от многих других сфер человеческой деятельности известной консервативностью, архаичностью. (Это особенно характерно для англосаксонского права, в котором юристы до сих пор используют юридические термины 400-летней давности, непонятные обычному человеку, например, потребителю). Перевод, как это не парадоксально звучит, создает проблемы, а не снимает их. Это, прежде всего, относится к языковой украинской реальности. Поэтому несколько слов о пользе «языкового коктейля». 

Сначала небольшое наблюдение. Многие из нас морщатся недовольно, когда члены парламента, выступая на русском языке, вставляют, тем не менее, украинские выражения и целые фразы. Да, воинствующий эстет или профессиональный патриот имеет все основания для недовольства. Я не затрагиваю здесь чувствительный для многих вопрос языка как такового. Однако можно взглянуть на это явление с прагматической, если угодно, строго юридической точки зрения. Тогда внимательный слушатель заметит, что такие «неэстетичные» вставки вовсе не случайны, имеется какая-то скрытая логика. А логика, на мой взгляд, состоит в том, что оратор инстинктивно, если так можно выразиться, склонен использовать государственный язык в наиболее ключевых местах законодательного или иного официального текста. И это с учетом, повторюсь, украинских реалий нужно если не приветствовать, то и не осуждать именно с прагматической точки зрения. Упреждая неизбежные обвинения в желании законсервировать реалии, скажу, что при нормальном положении с языком, все эти соображения теряют смысл. Но до нормального языкового положения довольно далеко (если вообще эта лингвистическая идиллия достижима в обозримом будущем). Поэтому такой «языковой коктейль» в юридической сфере скорее полезен, чем вредоносен. 

Некоторые выводы. Лучше с горем пополам использовать оригинал, чем хорошо использовать плохой перевод. В конечном итоге такой перевод оборачивается переводом времени и средств. Интеллигентный (в смысле intellectual, а не intelligence! — см. выше) юрист должен использовать в речи и на письме только украинский язык. В том числе в смешанном тексте (речи). То есть следует цитировать акты только в оригинале. Как английские и другие юристы цитируют (без перевода) латынь и старофранцузский (например) в своих меморандумах и в судебных дебатах. Исходным кодом должен быть только и исключительно украинский вариант текста. Кстати, именно поэтому я считаю, что нет ничего смешного и неправильного в том, что парламентарии, не владеющие украинским языком (оставим это явление без рассмотрения), употребляют украинские оригиналы, а не перевод юридических терминов. Это инстинктивная, я бы сказал, языковая универсализация, унификация. 

Тогда исчезнет необходимость в официальном (и даже в рабочем) переводе юридических документов. Если все употребляют единые термины (а не «никчемность»/«ничтожность»), то исчезнут все эти «троянские лошади», а также «седые мерины». Возражение о введении суржика я с легким сердцем отметаю по той простой причине, что этот суржик уже давно используется всеми юристами мира с их искусственным, можно сказать, «птичьим» языком, со всеми этими «производством прекратить», «приказное производство», «фидекомис», «узуфрукт» и т.п. Юридический лексикон — это и есть профессиональный респектабельный суржик, арго, большей частью непонятные обычному человеку. Вообще юридический язык следует всемерно приближать к людям, к нормальной речи. Как справедливо отмечается в авторитетнейшем английском юридическом словаре, «использование юристами языка, понимаемого не только их узким кругом, но «простыми людьми», безусловно, увеличит их доверие к праву и юристам» (Burton’s Legal Thesaurus. 3rd edition, 1992, c. 18). 

Характерно, что медики и фармацевты всего мира с незапамятных времен используют на практике мертвую латынь: в медицине и фармацевтике концепция «почти того же самого» поистине смерти подобна. Безусловно, в современных условиях тотальной профанации и феерической коррупции в высшем образовании, в том числе медицинском и юридическом, вышеприведенные (еще один классический юридический архаизм!) лингвистические экзерсисы могут показаться... никчемными — во всех рассмотренных нами выше смыслах слова. В то же время движение в Европу, глобализация предполагают усвоение цивилизованных правовых традиций, сформировавшихся в течение столетий. 

МАНУКЯН Вячеслав — адвокат, г. Харьков